– Нет, нет! – всполошилась Марина, – Я одна здесь ни за что не останусь, – она умоляюще смотрела на него, – Пойдем только вместе.
– Глупая! Я же боюсь за тебя! Мало ли что опять случится!
– Пусть лучше с нами двоими случится! Я здесь одна умру от страха.
В бухте все осталось по-прежнему: яхта болталась также на якоре недалеко от берега, и тело Нины, и вещи лежали там, где их оставили, все было тихо и спокойно, и в сознание опять стал заползать липкий страх.
– Марина! – окликнул Николай девушку, застывшую глядя на тело подруги, – Быстро собираем вещи и уматываем отсюда!
– А как же Нина?
– Давай скорее в лодку!
Николай чуть ли ни силком затащил оторопевшую девушку в резиновую лодку, побросал туда вещи, отпихнул ее от берега, на ходу ввалился сам. Они плыли к яхте, казалось, бесконечно долго. Марина опять слышала только биение собственного сердца, и, как бы, очень издалека до нее доносились слабые шлепки весел.
На яхте страх немного отпустил, она стала что-то видеть вокруг. Увидев, что Николай опять садится в лодку, девушка схватила его за рукав:
– Ты куда?
– Нину заберу, нельзя ее здесь оставлять.
– Я с тобой!
– Нет! Втроем здесь неудобно.
Пока Николай греб к берегу, пока грузил в лодку тело Нины, пока греб назад – Марина не спускала с него глаз. Когда он уже почти подошел к яхте, судно, вдруг, закачало, и внимание Марины отвлек какой-то посторонний звук, раздавшийся со стороны моря. Источник звука и волн находился метрах в трехстах от яхты в стороне выхода в море – из-под воды вырывались, похоже, какие-то газы, там все клокотало и бурлило.
– Помоги мне! – Николай привязал лодку к борту.
Кое-как вдвоем они затащили тело на яхту, занесли в каюту, положили на койку и прикрыли одеялом. Николай завел двигатель, полез на бак, выбрал якорь. Яхта медленно пошла на выход из бухты.
Марина стояла на руле. Николай спустился в каюту, попытался связаться по рации с кем-нибудь, сообщить о случившемся.
Он вылез растерянный:
– Ничего не понимаю, ни на средних волнах, ни на УКВ никого не слышу.
Яхта еле-еле ползла на водяную гору, которая, казалось, возвышалась перед ними, непрогретый двигатель коптил, чихал, кашлял, работал с перебоями.
– Надень жилет! – Николай сунул ей в руки оранжевую штуковину, сам надел такую же, – Я посмотрю, что там с двигателем.
Марина смотрела вперед, горизонт начал постепенно выравниваться, за невидимой чертой уже стали видны волны, стаи чаек. Но яхта еще шла по застывшей воде бухты, когда сзади что-то стукнуло. Марина обернулась и увидела мелькнувшие за борт ноги Николая. Она бросилась на корму, кинула за борт попавшийся под руку спасательный круг. Круг плавал на поверхности воды, а Николая нигде не было, только из глубины вырывались пузырьки воздуха, что-то булькало и шипело.
Яхта без рулевого стала медленно поворачивать влево. Марина бросилась к штурвалу, выровняла яхту, все время оборачиваясь назад.
«Не мог же он в жилете утонуть!?» – но Николая нигде не было.
Вдруг, в лицо дунул ветер, полетели брызги, яхта запрыгала по волнам, закричали чайки – Марина вырвалась из звукового вакуума и поняла, что с ней уже ничего не случится. Она обрадовалась, но тут же застыдилась своей радости: «Господи, чему радоваться? Нина – мертвая, Игорь с Николаем пропали неизвестно куда…» – по ее лицу потекли слезы.
Яхта вышла за линию скал, и Марина повернула на север, в Петропавловск.
Побег в преисподнюю
Два года ему пришлось прикидываться ягненком, долгих два года. Впрочем, это время было всего лишь седьмой частью его срока – четырнадцати лет. Но из отрицаловки и авторитета переходить в подхалимы было очень нелегко. Однако он выдержал все: злобу и непонимание своих, настороженность и презрение администрации. Эти два года дались ему гораздо тяжелее первого срока, четырех лет. Хотя, конечно, впервые попасть в зону – это испытание, которое не все проходят достойно. Но он все выдержал, не уронил себя среди этих отбросов. Со временем он вполне адаптировался к специфическому, замкнутому миру зоны, а на второй ходке уже чувствовал себя здесь, как дома.
Четыре, три, теперь вот четырнадцать лет. На воле к концу срока не останется никого, кому он был бы нужен. По-хорошему, на волю он мог выйти только в сорок шесть лет, возраст несколько поздноватый для начала новой жизни.
В общем-то, Клин и не собирался начинать новую жизнь, у него были совсем другие планы. После второго срока он попал в компанию одного авторитета, и два года неплохо пожил под его крылышком. Но, видимо, независимость Клина пришлась не по душе его новому покровителю, вот и подставили его по-крупному, подставили мастерски, носа не подточишь. До него только через год где-то дошло, что его лихо обвели вокруг пальца. И ясно было, что за всем этим спектаклем стоял он, его покровитель, ни у кого другого ума бы не хватило на такую аферу.
…
Надо было разобраться с друзьями-кавказцами: никак они не хотели уступать одно уж очень хлебное место. Их уговаривали, и пугали, и киоски их палили, но ничего не помогало – ребята стояли за свое стеной. Договорились о стрелке на самом высоком уровне. Подозревая, что здесь можно довольно крупно погореть, подстраховались довольно плотно. Перед самым выездом у шефа, вдруг, случился приступ почечных коликов: он корчился на диване и ел таблетки чуть ли ни горстями. Пришлось старшим ехать Клину. Насторожиться бы, дураку, от такой милость, так нет, заважничал, почувствовал себя в авторитете. И, конечно, ничего хорошего из этого не получилось.
Кавказцы устроили им западню, но немного недомикитрили, балбесы, с кем дело имеют. Когда вышли из машин (обе стороны приехали на двух авто, так договорились), по ним сразу же ударил «Калашников» со второго этажа недостроенного здания метрах в пятидесяти от места встречи. Ударил не прицельно (видно, далековато было), поэтому и отделались они сравнительно легко – двоих только неопасно ранило. Спрятавшись за машины, они начали стрелять в ответ, но с пистолетами против автомата много не навоюешь, да еще со стороны машин начали стрелять. В общем, дело их было – труба. Однако кавказцы рано праздновали победу. Был у Клина в команде парнишечка, так себе – невысокий, худенький, но то, что он умел делать, наверное, не умел на Камчатке никто. Он с двадцати метров всаживал в доску нож по самую рукоятку, умел стрелять из любого вида стрелкового оружия, из любых положений и знал, наверное, не меньше сотни способов отправки человека на тот свет без применения какого-либо оружия. Мальчик из человеческого тела за полчаса делал кучу запчастей – он повоевал в Чечне.
Парнишечка, понятное дело, остался жив и здоров, потихоньку достал из багажника машины армейский гранатомет «Муха», одной гранаты хватило снайперу, по одной досталось машинам кавказцев. Людей раскидало взрывной волной, но среди них все-таки кто-то остался жив. Не повезло тем ребятам, который приехали на машине прикрытия: никто из них не успел выйти из автомобиля, когда в него попала граната. Когда они уезжали, в горящей машине кто-то страшно орал не по-русски.
Клина взяли этой же ночью, нашли в доме пистолет, а в его «Тойоте» – использованную «Муху».
…
Восемь месяцев в следственном изоляторе он приходил в себя. С воли его поддерживали, наняли хорошего адвоката, все шло к тому, что его отмажут. Но на суде выяснилось, что он идет «за паровоза», и светит ему по самому минимуму лет двенадцать. О худшем же не хотелось и думать.
…
На волю нужно было выходить раньше срока, хотелось плюнуть в глаза этому подонку, прежде чем убить. Ненависть выжигала все внутри, но у пахана руки были очень длинные – он мог достать Клина и в зоне, если бы узнал, что тот замышляет.
Вот и придумал Клин прикинуться овечкой и сбежать. Конечно, Камчатка – не материк, бежать здесь особо некуда. Но у Клина был свой план.
Сжав зубы, мыкался Клин в раскаянке, ждал подходящего момента. И этот момент пришел на третьем году отсидки. Понадобилось администрации колонии прикупить топлива для своих нужд. Кое-кто, наверное, захотел навариться на этом, вот они и стали искать ходы, где бы купить подешевле, а по документам было бы подороже.
Клин и намекнул кое-кому, что, мол, остались старые связи. Вот и отправили его и еще одного «активиста» под присмотром отрядного капитана в Петропавловск на переговоры.
Капитана упоили через час после приезда в город, он уснул, забыв, что на службе и при оружии.
